Дался ж ей этот Гучков, которого она видела не сидящим, не лежащим, а непременно повешенным. Как же ей, хозяйке земли Русской, освободить Сухомлинова и Рубинштейна? Распутин сказал:

– Чепуха! Сменим Макарова – поставим Добровольского… А что? Выкручиваться как-то ведь надо. Юстицка – это юстицка…

* * *

Сазонов отдыхал в Финляндии, когда Палеолог навестил министерство иностранных дел; посла принял товарищ министра Нератов, человек недалекий и крайне осторожный. Тем более было странно слышать от этого сдержанного чиновника несдержанное признание:

– Кажется, мы потеряем Сазонова…

Был зван на помощь и английский посол Бьюкенен.

– Я и Палеолог, – сказал он, – что могли бы сделать мы лично, дабы предупредить отставку Сазонова?

– Вы ничего не сделаете, – отвечал им Нератов, – ибо одно лицо, близкое к верхам, информировало меня о том, что проект указа об отставке Сергея Дмитриевича уже заготовлен.

– Какова же причина будет указана?

– Кажется, мигрень и… бессонница Сазонова.

Дипломатический мир Антанты пребывал в тревоге, которую легко объяснить. Сазонов был вроде сиделки при родах войны, Сазонову же предстояло, казалось бы, устранить ее грязный послед…

Нератов предупредил послов:

– На место Сазонова готовится… Штюрмер!

«Ах, грядущий день неведом!» —

Мыслит, сумрачен и строг,

Светских дам кормя обедом,

Господин Палеолог.

«Здесь случилось очень быстро

Много странных перемен» —

Так про нового министра

Пишет в Лондон Брюкенен.

Штюрмер встретил Палеолога на улице, восклицая:

– Никакой пощады злейшему врагу человечества! Никакой милости Германии! Моя горячо любимая, моя православная Русь вся, как один человек, грудью встает на борьбу с вандализмом кайзера…

Фразеология вредна. А патриотизм, как и юношеская любовь – чувство крайне стыдливое. О любви не кричат на улицах.

Когда портфель с иностранными делами оказался в руках Штюрмера, германская пресса взвыла от восторга – царизм помахал Берлину белым флагом. Но кого угодно, а Штюрмера Антанта переварить не могла. С берегов Невы радиостанция «Новая Голландия» пронизывала эфир импульсами срочных депеш, которые подхватывала антенна Эйфелевой башни в Париже. Под страшным напряжением политики гудел электрокабель, брошенный англичанами в древние илы океанских грунтов – от барачного поселка Романов-на-Мурмане (будущий Мурманск) до респектабельного Лондона…

Сазонов воспринял отставку спокойно. Бьюкенен отправил в здание у Певческого моста письмо – угрожающее:

«Если император будет продолжать слушаться своих нынешних реакционных советчиков, то революция, боюсь, является неизбежной. Гражданскому населению надоела административная система, которая в столь богатой естественными ресурсами стране, как Россия, сделала затруднительным для населения… добывание многих предметов первой необходимости даже по голодным ценам».

Летом 1916 года на полях России вызревал неслыханный урожай, какой бывает один раз в столетие. Этот урожай соберут весь – до зернышка! Бабы, мальчишки и старики. Но вот куда он денется – черт его знает… Костлявые пальцы голода уже примеривались удушать детей в младенческих колыбелях.

* * *

Осознав мощное закулисное влияние Распутина на министерскую чехарду, англичане, верные своей практике, подсадили к нему шпиона. Это была изящная леди Карруп, прибывшая в русскую столицу с мольбертом и кистями, имея задание от Интеллидженс сервис написать с Гришки портрет. Всегда падкий на любую славу, Распутин охотно позировал, а леди, орудуя кистью, занималась «промыванием» Гришкиных мозгов. Слово за слово – и политическое кредо Распутина прояснилось. Он обогатил сознание леди известием, что все русские министры – жулье страшное, что царь – из-за угла пыльным мешком трахнутый, что «царица – баба с гвоздем», а России надобно выйти из войны и устраивать внутренние проблемы.

– Чтобы народец не закочевряжился! – сказал Гришка.

Леди Карруп не мечтала о славе Виже-Лебрен или Анжелики Кауфман – портрет писался ею сознательно долго – до тех пор, пока Распутин не выбросил художницу на лестницу со словами: «Я вижу, стерва, чего ты хочешь! Да посмотри на рыло свое – кожа да кости…» Портрет остался неокончен, и заодно с бюстом Распутина работы Наума Аронсона он дополнил небогатую иконографию Григория Ефимовича. Но это все может скорее заинтересовать искусствоведов, а мы пишем роман политический…

Мунька Головина с папиросой в зубах исполнила для Гришки мещанский романс, аккомпанируя себе на раздрызганном рояле:

Одинок стоит домик-крошечка,

Он на всех глядит в три окошечка,

На одном из них – занавесочка,

А за ней висит с птичкой клеточка,

Чья-то ручка там держит леечку,

Знать, водой поит канареечку.

Много раз сулил мне блаженство ты,

Но как рок сулил – не сбылись мечты…

– Тары-бары-растабары, – сказал Распутин. – Что делать со Штюрмером, ядри его лапоть, ума не приложу. Избаловался. С бантика сорвался. Козелком решил прыгать… без меня травку щиплет!

– Господи, – вздохнула Мунька, – так сбрось его.

С отчетливым стуком хлопнула крышка рояля.

– Протопопова надо скорей вздымать, – решил Гришка. – Правда, мозги у него крутятся, ажно страшно бывает. Но я его, сукина сыночка, так взнуздаю, что он света божьего не взвидит…

Были первые числа августа. Расстановка имперских сил не радовала распутинского сердца. Штюрмер – премьер и «наружный». Макаров правит в юстиции, на место «унутреннего» посадили дядю Хвостова, смещенного с юстиции, а генерал Алексеев (чтоб он костью подавился!) иконку от Распутина поцеловал, но никаких серьезных выводов для себя не сделал… Так дальше дело не пойдет.

– Клопы все. Кусачие. Чешусь я, хосподи…

До самой осени русская Ставка не ведала стратегических «сновидений» от Распутина – он был целиком поглощен делами своими, делами Сухомлинова и Рубинштейна; лишь иногда царица долбила царя по темени, чтобы он задержал Брусилова: «Ах, мой муженек, останови это бесполезное кровопролитие, почему они лезут словно на стенку?» Карпаты, утверждала она, нам ни к чему, генералы сошли с ума, министры дураки, а косоглазый Алексеев вступил в тайную переписку с Гучковым, которого давно надо повесить. В письмах царицы часто мелькали буквы – П., Р. и Б. (Протопопов, Распутин и Бадмаев); ея величество высочайше изволили подсчитать, что Гучков ровно в 40 000 000 раз хуже любого разбойника…

Математика – наука точная! Неужели?

* * *

Макаров говорил, что подкуплен был единожды в жизни – Побирушкой, устроившим его сына в институт. Министр юстиции полагал, что темные нечистые силы влияния на него не оказывают. Во всяком случае, посадив в тюрьму Митьку Рубинштейна, он нацелил свое недреманное полицейское око на Манасевича-Мануйлова.